Простые радости земли

Я обычно просто подтираю комменты прелеzdников и прелеzdниц, которые в ЖЖ набигают, как клесты на шишки, но тут не могу... просто сохраню крик души.

"вот поэтому, толстая старая женщина, которая молится, чтобы некоторые карты российских банков были не заблокированы в Болгарии, вы сидите на ограде кладбища в Варне, на носу у вас очки, а в душе осень и вы читаете Долгареву, а она вас — нет"

...Однажды в холодном дождливом октябре на ограде кладбища в Варне сидела толстая старая женщина и молилась, чтобы некоторые карты российских банков были не заблокированы. На носу у нее очки, а в душе осень. И Долгарева ее не читала...

Лес да березы,
километра два.
Жратвы не досталось,
кушайте дрова.
Военная доля,
мирняк не поймет.
Отелле-пулеметчику
разбило пулемет.

for i := 7; i >= 1; i-- {//Подполз он к двухсотому,
взял автомат,
ты-ды-ды-ды-ды-ды,
ды-ды-ды-ды-ды!
Автомат разбило,
меткий был прилет.
Отелло-пулеметчик
дальше ползет.

Подполз он к трехсотому,
взял автомат,
ты-ды-ды-ды-ды-ды,
ды-ды-ды-ды-ды!
Автомат разбило,
меткий был прилет.
Отелло-пулеметчик
дальше ползет}

Семеро двухсотых,
раненые все.
Отелло-пулеметчик
ползет по росе,
По небу осеннему
летят журавли.
До пионерлагеря
герои поползли.

Дальше работаем,
каски набекрень!
Доползли до лагеря
на девятый день.
Голова обвязана,
кровь на рукаве,
автоматы стелются
рандомно по траве. 

Встретили героев
прямо как родных.
Анна Долгареvа
пишет пост про них.
Парень-пулеметчик,
вроде, ничего.
Аня Долгареvа,
полюби его!

Черепаха ползет, старается,
жалко скребет когтями горячую почву,
тащит свой дом, раскаленный на солнце,
шаг за шагом, подальше отсюда,
туда где прохладно и сыро.
Высунув голову вон, потому что
там, в глубине ее панциря, нечем дышать,
а снаружи хоть ветер обвеет,
глядишь - и тенек, сядь на пенек,
достань узелок, бутылка с водой, пирожок,
луковка, бутерброды с размякшим сыром,
подкрепись - сил наберись -
и дальше ползи. Пока ты в пути,
тебя никому не догнать.

Все переходы твои дневные, под солнцем палящим,
ночные, когда звезды глядят сквозь траву,
как дети в фанерный ящик,
где песок, и миска с водой, и сено,
где черепашонок втянулся в ковчежец смиренно,
устав от сопротивленья бездушных некрашеных стен,
подросток, не больше ладони.
Ему накрошили травку, яйцо
и для крепости панциря мел.

Это все на пользу тебе, чтобы смог потом уползти,
опрокинув дурную вселенную, миску разлить,
раскидать вонючие тряпки, забиться под стул, сбросить оковы,
в сказки старого черепашьего Римуса
поверить, как в дикую правду наших ороговевших небес.
Шаг, еще один шаг, и даже не слушай,
не стучат за тобой по дороге железом об пыль.
Нету подков у Троянских коней, не положены им подковы,
и блестящий от масла атлет тебя не догонит,
его убили давно, он превратился в скукоженное жаркое
на поминальном костре, не бойся Ахилла, малыш,
Ахиллесу давно не до нас,
он страдал, он рыдал, он терпел, он исчез,
погрузился в безумие - тяжкий удел -
потому что догнать ни тебя, ни меня не сумел.

В зеленом сумраке лесов
под щебет птичьих голосов
у серебристого ручья
любовь недавняя моя
нашла себе занятье,
и рвет с дриады платье,
и мнет ее, и жмет ее
в тугих своих объятьях.

Она же тает, словно воск,
и пламенеет ярче роз,
и травы стелются ковром,
в лесу им рай, в лесу их дом,
и радостнее мая,
на ласки отвечая,
дриады смех среди листвы
звенит не умолкая.

На незабудки у ручья
кладет ее любовь моя
и в час задумчивый, ночной
под желтой круглою луной
врывается беспечно
в трепещущую млечно,
а та, плющом его обвив,
довольна всеконечно.

И видно их издалека,
идут себе, в руке рука,
и ах, над ними у  реки
порхают, вьются мотыльки,
и, бережно целуя
подругу золотую,
дружок мой фавн плетет венки,
сорвав лозу хмельную.

Ах, этот мир, как ярок он,
как радостью искрится,
А где-то рядом Ахерон
волной бессонно длится.
И я на дальнем берегу
как будто с ними рядом,
благословляю как могу
и фавна, и дриаду.
Наш мир и скуден и жесток,
но краткою наградой
Шуми-шуми, лесной поток,
пока еще не вышел срок.
Цвети, моя Эллада.

В чужбине свято соблюдая
обычай наших городов,
я на базаре покупаю
с десяток крепких кабачков
и хищно жду друзей беспечных.
Нам заповедано в века:
Не росс, кто бросит бессердечно
товарища без кабачка.

Раньше, когда в нашу сторону
залетали прохожие ангелы,
из тех, что потом собираются
мелькнуть над твоей стороной,
я говорила им: милые,
возьмете кулечек, маленький?
Они отвечали: складывай,
но только давай скорее:
нам завтра лететь домой.

Они и теперь прилетают.
И даже чаще, чем раньше.
Одни остаются, другие
возвращаются, как всегда.
Соединяют воздушные тропы
наши с тобой города.
Но я не спешу к ним с просьбой.
Не собираю посылок.
Не несет крылатая почта
тебе от меня привет.

Такова моя новая форма любви
и формула уважения.
Ты же хочешь, чтоб меня не было.
Ни в бывшем, ни в будущем не было,
языка моего - чтобы не было.
Памяти - тоже не было,
чтоб развеялся прошлый след.

Ну, значит, так и условимся.
Значит, там, в твоем гордом городе,
меня уже больше нет.
А ангелы - просто ангелы.
Мы курим, болтаем, смотрим на море,
потом они садятся в автобус,
а я просто смотрю им вслед.

...El boga, boga,
sentado,
boga.

El boga, boga,
callado,
boga.

El boga, boga,
cansado,
boga...

Никуда не хочется иттить

никуда не хочется бежать.

Но ужасно хочется тупить,

кушать абрикосы и лежать.

А трудиться нонича с утра

до глубокой ночи, ё-моё.

А душа легла, как сервера.

Тело суетится без нее...

В сорок девятом году,
через четыре голодные года
после кромешной войны,
в сорок девятом году мир все так же
летел в свою бездну упрямо.
Взрывались бомбы,
вонзались пули.
В этом сорок девятом
Оруэлл видел, как Уинстон Смит
наконец-то любит Большого брата,
а тут рождается девочка,
и ее называют Ириной,
что означает “мир”.
Это была моя мама.
Слышишь, мир?
Эта девочка - моя мама.

Когда она в школу пошла,
в Хайфе начали строить метро,
Венгрию потопили в крови,
в газетах культ личности был осужден,
орфографию пересмотрели.
Цынгу перестали писать через “ы”,
цыгана оставили, что с него взять,
а мама моя собирали жёлуди,
жёлтые листья (уже через “ё”),
и писала палочки карандашом,
Но фотографий той девочки нет,
откуда бы, в самом деле.
И тетрадки давно сгорели.

А сейчас война, и сейчас опять
не увидеть, не встретиться, не обнять.
Между нами пространство стоит стеной,
переполнено этой поганой войной,
и как ей там, без меня, одной...

А маме сегодня семьдесят пять,
маме моей, Ирине...
Что означает "мир".

Раньше хорошим подарком было знаешь чего?
Нет, не книжка.Ты вспомни те книжные.
Тысячные тиражи периода соцреализма,
Свежеизданная макулатура, стоящая на стеллажах
в образцовом порядке.
И не цветы. Что мне за радость от вялых цветков?
я же тебе не улитка-улитка-высунь-рога.
Хорошим подарком была шоколадка.
Настоящая, где под оберткой блестела фольга.

Три плитки - и можешь, не привлекая внимания,
на почти что пять суток избавиться от
информационных оков.
А из выщербленной ионным потоком фольги
можно было наделать много полезных вещей.
Человечков, бусики, перстни, серебряных пауков.

Я до сих пор, заходя в иные дома,
первый взгляд бросаю на книжные полки,
второй - на углы на внешней поверхности книжных шкафов:
нет ли там молчаливой стражи вчерашнего дня -
настороженных, длиннопалых и пыльных серебряных пауков.

Книжники вроде знали такие ходы,
где нужное было добыть, пусть и с чудовищной переплатой.
Приходили, носили, вынимали из сумок,
распеленывали экземпляр.
Смотришь - а там сплошные цитаты.
Так тогда говорили: вроде простые слова, а на деле
прощупываешь своих: кто ответит,
даст отзыв на тайный пароль,
тот, вроде, и свой. 

Мой друг, кроме книг, приносил шоколад “Театральный”
с хорошей, плотной фольгой.
Если не было “Театрального”, еще годился “Ванильный”
или “Гвардейский”. И никакой другой.
Главное было - достать аккуратно,
не смять, не разглаживать,
чтоб трепетала и пела фольга под рукой.
И бережно соединить три сверкающих прямоугольника.
И держать их над головой.