Omnipotens aeterne Deus, qui secundum imaginem Tuam nos plasmasti et omnia bona, vera, et pulchra, praesertim in divina persona Unigeniti Filii Tui Domini nostri Iesu Christi, quaerere iussisti, praesta, quaesumus, ut, per intercessionem Sancti Isidori, Episcopi et Doctoris, in peregrinationibus per interrete, et manus oculosque ad quae Tibi sunt placita intendamus et omnes quos convenimus cum caritate ac patientia accipiamus. Per Christum Dominum nostrum. Amen.
A prayer before logging onto the internet: Almighty and eternal God, who created us in Thy image and bade us to seek after all that is good, true and beautiful, especially in the divine person of Thy Only-begotten Son, our Lord Jesus Christ, grant, we beseech Thee, that, through the intercession of Saint Isidore, Bishop and Doctor, during our journeys through the internet we will direct our hands and eyes only to that which is pleasing to Thee and treat with charity and patience all those souls whom we encounter. Through Christ our Lord. Amen.
Самая печальная радость — быть поэтом. Все остальное не в счет. Даже смерть.
( Collapse ) Если уму я – Оставьте балкон открытым. Мальчик ест апельсины (Я это вижу с балкона), Жнец срезает колосья (Я это слышу с балкона). Если умру я – Оставьте балкон открытым. Перевод В. Ильиной
Стихотворения Елены Благининой давным-давно стали чем-то большим, чем просто детская литература. Это нащ бэкграунд, фундамент, то, что всплывает из глубины памяти, – легко, просто, как будто само собой, стоит только начать. Потрепанные тоненькие книжки с милыми картинками, праздник в детском саду, стихи про шинель, про маму, про цветок-огонёк, «черемуха душистая, ты что стоишь бела», – все это Елена Александровна Благинина. Она до сих пор любимый поэт у детей и родителей, ее книги переиздают каждый год, а сегодня, 27 мая, ей исполняется 115 лет. Три поколения выросли на ее книгах, слушали, запоминали, умилительно лепетали «вот какая мама, золотая прямо!» - и потом, разумеется, забывали о ее существовании, как забывают о когда-то любимых игрушках. Правда, рождались новые дети – и тут-то и обнаруживалось, что немудреные детские стишки Благининой так и остались в памяти, «в том тайнике, где ты хранишь младенческие сны».
Есть некоторая несправедливость, что люди, которые были рядом с нами все детство, воспитывали и сопровождали нас, бережно вводя в царство литературы, нам практически незнакомы. Про Корнея Чуковского, Агнию Барто и Самуила Маршака хоть что-то да известно. Кто такая Елена Благинина? Никто, имя на обложке. А ведь это имя прекрасного человека.
Родилась она на Орловщине, в селе Яковлево, в 1903 году. Самые что ни на есть литературные места, воспетые (уж как получилось) Лесковым, Тургеневым и т. д. «Орёл! Это то, что называют детством. Это то самое, откуда начинается очарование жизни, которую так бы и пил взахлёб, как родниковую воду из ладоней. А она-то протекает сквозь пальцы, течёт, а ты её опять черпаешь и пьёшь жадно. Какая же это прелесть — дедовский и отцовский Орёл! Орёл моего детства населяли простодушные и чистые люди... Был еще другой Орёл — деревенский. Деревенский Орёл — тоже чудо. Его луга, сады, полные соловьиного пения, его покосы, ржаные поля, его ярмарки со всем неистовством красок, его простенькие тихие закаты, смирение его народа, — вот он весь въяве предо мной — бунинский, тургеневский, тютчевский, родной мой Орёл», - писала она потом.
Село было немаленькое – к тому же стояло на железной дороге. Отец Елены, Александр Благинин, работал багажным кассиром, дед был священником. В 1903 году родилась Аленушка – и росла, как все яковлевские детишки. Но в очень любящей и нежной семье, и сама – любимая и нежная дочка, внучка, сестренка. Деревенский быт, все его радости и трудности были знакомы ей с детства, а потом воспоминания о жизни в Яковлево отразятся в ее чудесных стихах, таких простых – и вместе с тем таких точных.
У нас в саду случилось чудо. Нет, правда чудо, я не вру! Вдруг ни оттуда, ни отсюда Оно явилось поутру.
Вчера крыжовник весь светился – Он был корявый и смешной. А нынче сразу распустился, Стоит под зеленью сплошной.
В доме Благининых много и охотно читали. Дед преподавал в церковно-приходской школе, мать была «великой книгочейкой с феноменальной памятью», бабушка знала огромное количество сказок, песен, присловий. Фольклорным началом – не вымученной чахлой стилизацией, а полновесным народным словом, потом будет пронизано творчество Елены Александровны. Недаром Чуковский так любил ее «бабий, деревенский голос». Благинины выписывали детские журналы, устраивали домашние любительские спектакли – для себя и соседских ребятишек. Любимые книги мгновенно «проглатывали» - и дети, и взрослые читали запоем – и потом перебрасывались цитатами, наслаждались точно пойманным словом, необыкновенной метафорой, удачной рифмой. Стоит ли удивляться, что уже в 8 лет Аленушка написала свое первое стихотворение?
Елена Александровна вспоминала много лет спустя, как она, подросток, только что прочла «Бедных людей» Достоевского. «Закрыв книгу, оглянулась и не узнала знакомой горницы. Вечернее солнце лежало на полу, золотое и тяжелое, лампадка у иконы Спасителя теплилась еле-еле, не превозмогая этого пышного света; половичок бежал наискось по крашеному полу, прохладно белело зеркало кафельной печки. Я не могла понять — что же мне делать с этим распирающим грудь восторгом, с этим волнением, с этой горенкой, сделавшейся вдруг пристанищем чуда».
Семья перебралась в Курск, и Елена поступила там в гимназию, избрав для себя святую стезю народной учительницы, по примеру любимого деда. Время стояло трудное, Революция, Гражданская война. Гимназию закрыли – доучивалась Лена уже в обычной средней школе. И все же поступила в Педагогический, ходила на занятия за 7 километров от дома. В 1921 году первое стихотворение студентки Благининой было опубликовано в сборнике «Начало», девушка стала членом Курского союза поэтов. «Мир засиял такими красками, таким торжеством... Блок, Брюсов, Белый, Пастернак, Асеев, Ахматова, Цветаева, Есенин, Маяковский – поэты, которые до вступления моего в кружок были мне совершенно неизвестны» – вспоминала потом об этом времени Благинина. А еще Лена услышала, что в Москве есть институт, где учат на поэтов, и загорелась новой идеей. В Москву она уехала тайком, боясь, что родные не оценят ее порыва и заставят-таки заканчивать Педагогический. В Москве пошла к основателю и вдохновителю Высшего литературно-художественного института (ВЛХИ) – Валерию Брюсову. После собеседования он принял ее (не было никаких экзаменов – Брюсов лично, на собеседовании решал, войдет ли абитуриент в семью ВЛХИ. Помимо общего развития, спросить могли что угодно – говорили о жизненном опыте поступавшего, о книгах, об истории, могли предложить решить математическую задачу. Складывается впечатление, что мэтр, как и положено, подбирал учеников по своим личным воззрениями и своим личным мотивам. Так Лена Благинина сама выбрала свою судьбу, вернее, не стала ей противиться – и судьба ее отблагодарила.
ВХЛИ был уникальным учебным заведением. Брюсов подобрал блестящий профессорский коллектив, в ВЛХИ устраивались вечера поэзии, студенты были погружены в постоянный, непрекращающийся творческий процесс; колоссальные знания и опыт их наставников задавали весьма высокую планку. «В те годы читатель стихов был какой-то неистово жадный, но… разборчивый. Все настоящее запоминалось сразу, накрепко, навсегда, и вызывало какой-то буйный восторг… Здесь читал свою «Гренаду» Светлов, сюда приезжал Маяковский, здесь Цявловский допытывался у студентов, как звали отца Татьяны Лариной и бывал ли Пушкин за границей, и как инструментован «Медный всадник». Здесь Георгий Шенгели демонстрировал перед упоенными слушателями чудеса модулированного ямба… Поблескивая молниями пенсне, Эйхенгольц пировал вместе со слушателями на пирах французской литературы с чисто раблезианским размахом. Здесь читал немецкую литературу Григорий Рачинский —наш патриарх. Он казался нам ужасно старым — ему было тогда лет за пятьдесят. Наконец, сам Валерий Брюсов, как всегда туго застегнутый, подтянутый, в крахмальных, белых-пребелых воротничках, по-врубелевски складывающий руки, читал то лекцию по Средним векам, то латынь, то физику, то философию. Не помню, была ль у него какая-нибудь определенная дисциплина по курсу. Он был скорее дирижером, исполнявшим ту или иную партию для того, чтобы оркестрант знал, как ее надобно вести. Все это вместе создавало впечатление большой духовности, многозначительности» (из воспоминаний Е. А. о ВЛХИ, написанных по просьбе А. Г. Шкляева, цит. по его статье). Когда в здании отключали свет, что случалось нередко, Брюсов предлагал своим студентам читать стихи на память. Для Благининой, как и для множества других студентов, ВЛХИ был неоценимым, волшебным подарком судьбы – все те пять лет, что он просуществовал.
«В Москве я оказалась без дома, без денег, без работы... Но работа все же нашлась — наметчицей в багажной экспедиции газеты "Известия"... После работы бежала в институт или Политехнический — слушать Луначарского или поэтов. Тогда впервые увидала и услыхала Маяковского, Асеева, Пастернака, Сельвинского, Антокольского и др.» – вспоминала Благинина. Работы было много, быт тяжел, воодушевление велико. Но все же, закончив институт «по творческому и редакционно-издательскому уклону» в 1925 году (в том же году ВЛХИ прекратит свое существование), Благинина отошла от литературы. Работала в университете радиовещания, затем – во Всесоюзном радиокомитете, поэзия как-то отошла на второй план. Вернулась она в нее уже в новом, неожиданном даже для себя статусе. Играя с маленькой дочкой подруги, в увлечении, Елена стала импровизировать экспромт за экспромтом. И оказалось, что детские, простые и легкие стихи – это то направление, где ее речь звучит наиболее естественно. Благинина с ее острой наблюдательностью, нежностью, жаждой и умением видеть чудо в простых вещах оказалась идеальным детским поэтом. Она пошла в журнал «Мурзилка», а чуть позже стала там редактором. Вскоре ее уже хорошо знали в ведущих издательствах для детей – в том числе и в знаменитом Детгизе. Ее стихи встречали «на ура», детям был необходим этот язык, этот взгляд, воспитание без дидактики, понимание и сочувствие. Выходили книжки, ее приняли в Союз писателей, она «попала в обойму» – а значит, командировки, новые издания, все блага, полагающиеся «инженерам человеческих душ» – в Советской стране признанные писатели и поэты считались элитой и окормлялись соответственно. И при этом Благинина оставалась собой. Евгения Таратута, писательница и литературовед, работала в библиотеке, куда приезжали авторы «Мурзилки» на встречу с юными читателями, вспоминает: «Мы сразу подружились. Мне нравилась её чистая речь, с простыми теплыми словами, которые вдруг становились высокой поэзией. Она умела весело играть словами, как любимыми игрушками, раскрывая их внутренний смысл, их таинственное звучание. Она прекрасно знала русскую поэзию — Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет. Очень любила Блока. Как-то она рассказывала мне, что Блок просто околдовал её, а его стихи научили лучше видеть, лучше слышать».
В доме Благининой, в подвальной коммуналке на Кузнецком мосту, собирались друзья, читали стихи, хозяйкой там была поэзия. А в сердце у Елены Александровны было великое горе. Ее муж, поэт Егор Оболдуев, был арестован в 1933 г.по обвинению в антисоветской пропаганде, а в 1934 осужден на 3 года и выслан в Карелию, работал на Беломорканале. В общей сложности ссылка затянулась на пять лет. Антисоветской пропагандой оказались стихи Цветаевой, которые Оболдуев охотно читал на своих знаменитых «оболдуевских посиделках», и собственные строчки типа «Граждане и гражданки! Вагон идет до Лубянки». Молодые и веселые, друзья собирались в доме Оболдуева дурачились, читали стихи, свои и любимых поэтов. Кто-то донес. Сыграло и дворянское происхождение, и общая повадка. Георгий Николаевич (он, впрочем, предпочитал зваться Егором) Оболдуев принадлежал к старому дворянскому роду и для Москвы 30-х годов был вызывающе, слишком «несовременным» и вследствие того несвоевременным. Прекрасный музыкант, острослов, умница, как и Благинина, был он питомцем ВЛХИ, там они и познакомились. «В его манерах, – писала о муже Благинина, – всегда было что-то старомодно-пленительное. Изящно (и немного потешно) изгибаясь, он поцеловал руки женщинам и, непрерывно болтая уморительную чепуху, в которой никогда, на моей памяти, никто его не превосходил, тотчас сделался центром внимания... Это было не настырное балаболенье, не жалкое ситро прирожденного остряка, а искрящееся шампанское настоящего острослова, словотворца и поэта». Ценители поэзии ставили творчество Оболдуева не ниже стихов Пастернака. По манере письма он был близок к конструктивистам и обэриутам – но, как и всегда, шел своим путем, не примыкая ни к кому. К моменту ареста Елена Александровна и Егор Николаевич только что поженились (для Оболдуева это был второй брак, первый – с Ниной Фалалеевной Толстиковой – распался. Но в книге «Голоса Серебряного века» О. Мочаловой Благинина отчего-то упоминается как третья жена Георгия Николаевича).
«С… Ниной Фалалеевной Оболдуевой мы в хороших отношениях были, есть и будем. Ей, как и мне, выпала большая честь и радость жить рядом с человеком, о котором никак нельзя сказать, что он — хороший, ибо он блистательный, как нельзя сказать в общепринятом значении этого слова — порядочный, ибо он своеобразный и слишком сложный, и нельзя сказать, что способный, ибо он более чем талантливый. И он всечеловечен. И вечен».
Кто же мог знать, что ссылка в Карелию, возможно, окажется меньшим злом? В 37 году такого, как Оболдуев, бы не пощадили, а так он уцелел. После ссылки ему было запрещено возвращаться в большие города, он жил под Москвой, а потом началась война – и его мобилизовали. Как знающего немецкий, его направили в разведку. Впоследствии Оболдуев служил в противотанковом батальоне, был тяжко контужен, искалечил руку – и об игре на фортепиано больше не было речи. После войны его «извинили», разрешили проживание в Москве, но по большей части супруги жили в пос. Голицино, на даче. Там было проще и вольготнее. От последствий контузии – страшного внутричерепного давления – он и умер в 1954 году, в Голицыно, на даче, за шахматной партией. При жизни Егор Оболдуев напечатал лишь одно свое стихотворение (в 1929 году в «Новом мире»). Но Благинина, его жена, друг и единомышленник, сохранила его архив и сделала все, чтобы сборник Оболдуева увидел свет: она как никто понимала масштабы его дарования – не как верная супруга, а как поэт. Спустя 25 лет после смерти поэта его стихи были напечатаны в ФРГ, благодаря трудам Г. Айги, который считал Оболдуева своим учителем.
Опять продаются фиалки... Я всё ещё, милый, жива! А твой пиджачок на распялке — Пустые висят рукава.
Вельветовый, в узенький рубчик... На что он теперь, для кого? Как было бы славно, голубчик, Когда бы надел ты его.
Но радостью скромной такою Утешиться нам не дано! Ты больше весёлой рукою Не стукнешь легонько в окно.
Ты мне письмеца не напишешь, Родимою не назовёшь, Земного дождя не услышишь И песен о нём не споёшь.
В 1937 году, когда громили Детгиз, отправляли в тюрьму и ссылку друзей, Благинина не могла поддаться искушению и встать в ряды «осуждающих и негодующих». Она уже слишком хорошо знала, чего стоят обвинения в шпионаже и вредительстве. На страшном собрании в Детгизе, когда коллеги добивали С. Маршака, Л. Чуковскую и арестованных Т. Габбе и А. Любарскую, соревнуясь, кто больше обольет их грязью, Благинина молчала. Но не прерывала поддержку своих друзей, отсылая деньги, книги и нежнейшие, поддерживающие письма другу-редактору Детгиза Генриху Эйхлеру, брошенному в Карлаг, а потом прикованному к Казахстану, навещая дочку Евгении Таратуты, раздобывая внезапно осиротевшим детям своих репрессированных друзей и коллег билеты на правительственные ёлки, даря им книжки, поддерживая и не бросая. В те времена это было очень много. Как в ее собственном детстве отец, получавший не бог весть какое жалование, устраивал для яковлевских детей «леденцовые пирушки», так и дочь Александра Благинина на каждые Святки собирала в свой дом на Кузнецком детей на елку – со стихами и подарками. Праздник этот назывался «Мандариновые корочки» – в подарок каждому ребенку непременно доставались мандарины, а к чаю подавали мандариновое варенье, по легенде, сваренное из мандариновых корочек, оставшихся от прошлогоднего праздника. Дети эти, выросшие и постаревшие, вспоминали «Мандариновые корочки» у тети Лены как самый желанный зимний праздник. (Бородаевский, А. Д. Святая Троица / В. В. Бородаевский // Посох в цвету (https://www.ozon.ru/context/detail/id/28298144/).—Водолей, 2011. Во время войны, когда немцы уже практически подходили к Москве, Благинина как член СП была эвакуирована в Красноуфимск. Подробнее о времени, предшествовавшему эвакуации, о настроениях людей и неразберихе, охватившей Москву, и т. д. можно прочитать, например, в дневнике Л. И. Тимофеева, http://militera.lib.ru/db/timofeev_li/01.html, ученого-литературоведа. Там, кстати, дважды упоминается Благинина – под инициалами Е. А.
Однажды Чуковский спросил ее: — А что вы делали в этом Красноуфимске? — С печальным шумом обнажалась на местном базаре, Корней Иванович… «Он отодвинул прибор, вскочил, подбежал ко мне, схватил под локти, приподнял, опять посадил на место, а сам хохочет-заливается: — Молодец, — кричит, — умница! Люблю эти ваши штучки. Их собрать надо, нельзя, чтобы пропали. Давайте начнем сейчас же! Давайте припоминать!»
В годы войны писатели и поэты должны были работать, как и вся страна. Детям приходилось особенно плохо и тяжело – и детские писатели должны были прийти им на помощь: успокоить, вселить надежду на лучшее, показать, что все, что происходит, ведет нас к победе. Военные стихи и циклы Благининой были необходимы детям. И в доме у Благининой, когда она вернулась в Москву, постоянно ночевали, перебивались в сложные времена, останавливались на постой друзья и знакомые, – она давала приют всем.
Если не присматриваться к деталям, то жизнь Елены Александровны сложилась вполне благополучно. Хотя все горькие воды истории России ХХ века ее не миновали, но лично ее репрессии не коснулись. Напротив, Благинину неоднократно награждали (медали «За доблестный труд во время ВОВ» и «За доблестный труд», два ордена «Знак почета»), в области детской литературы она стала живым классиком, ее переводы (на самом деле – литературная обработка подстрочника) Л. Квитко, Т. Шевченко, Ю. Тувима, Н. Забелы, Э. Огнецвет были весьма высоко оценены – а Лев Квитко (прекрасный еврейский поэт, впоследствии расстрелянный за измену Родине и реабилитированный через 3 года) стал ее другом. Положение Елены Благининой в литературе и окололитературных кругах послужило прикрытием и Егору Николаевичу Оболдуеву – он занимался переводами, как и жена, и его, фронтовика и бывшего осужденного, государство оставило в покое, милостиво закрыв глаза на «невосторженный образ мыслей». Ее дарили дружбой великие поэты того времени – например Мария Петровых, ее уважали как человека и как поэта даже такие требовательные и взыскательные критики, как Маршак и Чуковский, но при этом сфера приложения сил Благининой была определена довольно четко: детская поэзия. Это правда, там она была великолепна и неподражаема. Но всегда ли это устраивало ее саму? Однажды у нее вырвалось:
На зеленой на лужайке Скачут белки, пляшут зайки, И поют на все лады Птички – мать их растуды.
И все же детская поэзия для Благининой каторгой вовсе не была. Обидным, как это часто бывает, оказалось принципиальное нежелание издателей и литературоведов выпускать ее за пределы детской литературы, а тем самым и детские стихи стали некоторым гетто. Когда уже в 1966-м Благинина издала книгу стихов «Окно в сад», а потом в 1973 г. – «Складень», критики предпочли не замечать «взрослой» Благининой. Собственно, ее «прописка» была на полке с детскими книжками, и менять это никто не собирался. Умерла она в 1989 году, в Москве, похоронена в Голицыно, рядом с мужем, которого любила всю жизнь. Ее мемуары, письма и стихотворения в двух томах в 2015 г. выпустило издательство "Виртуальная галерея" - и это, конечно, очень хорошо.
К сожалению, Елену Благинину за пределами «белок и заек» до сих пор знают очень мало – а кто узнает, удивляется, отчего раньше не слышал об этом удивительно глубоком и чистом поэте. В сущности, ее место в русской поэзии еще до конца не оценено, хотя отдельные работы уже есть – и там Благинина совершенно справедливо вводится в списки «большой литературы», но творчество ее, конечно, еще ждет своего исследователя.
Несовершенный сонет
Отбросив ахи всякие и охи, Слова-ходули и слова-весы, Я провела немалые часы Наедине с поэтами эпохи.
Там были лжепророки и пройдохи, И мытари газетной полосы, И рифмачи... А рядом — полубоги — Владетели величья и красы.
Чисты их имена, И горек голос лир, И дух высок, и слово осиянно... На вечны времена: Владимир, Велимир, Марина, и Борис, и Александр, и Анна.
* * *
Я на земле не праздник жизни правлю, А скромное подвижничество дня, И потому не блеск звезды оставлю, А только отсвет тихого огня. Бабушка, которая курила
Одна из наших бабушек курила... — Грешна я перед богом, — говорила. Она садилась на скамью у печки, Пуская дыма сизые колечки. За ними следом, выгибая шеи, Клубились чудища — драконы, змеи, Потом летели лошади крылаты, Сверкали стяги, Воинские латы... И все это струилось и слоилось, А бабушка двоилась и троилась, И сквозь завесу лик ее в наклоне Был чист и тонок, будто на иконе.
Моим племянникам
Запишите мой голос на пленку! Вдруг в две тысячи третьем году Вы услышите тетку Аленку, Та, что будет в раю иль в аду.
Или в той беспредельности мрачной, Что зовется небытием Иль в травинке - простой и невзрачной - Над иссохшим от зноя ручьем.
Запишите мой голос... Быть может, В тех далеких, неведомых днях Вашу память он робко встревожит И напомнит о милых тенях.
Если я говорю языком пингвина, А перьев его не имею, И лапки какие-то левые, И рыбу не очень люблю, Но все же при том говорю языком пингвина – То что мне с того за польза, Что с того за корысть?
Возможно, все дело в том, Что однажды, придя в зоопарк, Я смогу подойти к вольеру И сказать печальным пингвинам: Вы не думайте, мы не злые. Просто такие вот люди. Ебанутые, да, немного, Но… надо же детям узнать, Какие вы есть - пингвины. Мы просто вот так вас любим…
И пингвинам, конечно, будет Наплевать на мои старанья, Но они ответят учтиво: Да, мы в курсе, большое спасибо.
А люди подумают, глядя, Как я пищу и корячусь: Свихнулась старая дура. Как не стыдно дразнить животных!
ААААААААААААА!!! Внезапно - жемчужина! Про Панченко!!!
Наш обожаемый, боготворимый и богоравный Александр Михайлович Панченко читал нам, филфаковцам РГПИ им. Герцена, древнерусскую литературу. Лекции его всегда были громокипящими. По институту передавались легенды, как василеостровские бабки, встретив осанистого старорежимного профессора в пальто с бородой принимали его за попа и подходили под благословение. А тот - давал.
Добавкой: мало кто так презирал марксизм-ленинизм и не считал нужным это скрывать (на лекциях: "Гоооорький? Да он же гоооопник, этот ваш Гоорький!"). И вишенкой на торте - мало кто столько знал про скоморохов-кукольников и вообще традиции русской фронды с древних времен. Уж уверена, что Александр Михайлович от души потешался, избавляя младых и наглых скоморохов от административного кнута и возможной потери стипендии). Да возвеселится его душа на небесах вечной пасхальной радостью! ----------------------
"Когда на секторе музыки снова обратились к изучению древнерусских истоков, возникли и аспиранты-древники, а с ними и сторонний руководитель - сам Александр Михайлович Панченко. Незабываемая была фигура и в прямом, и в переносном смысле. Чем-то, не чертами лица, а общим обликом напоминал он своего старшего современника, великого русского трагикаН. К. Симонова. Почему-то сразу было видно, что это выдающийся человек, и при всем том человек скромный.
На Исаакиевской были рады появлению Панченко. Еще бы! Раз в три года брался он руководить одной диссертацией. Аспирантки его не подводили и защищались успешно, и по сей день остаются верны и древнерусской музыке, и заветам учителя.
Получал Александр Михайлович, тогда еще не академик, но давно уже доктор наук и профессор, как почасовик за свою работу двадцатку в месяц, а с вычетами 17 р. 40 коп. на руки. Служил он главным образом в Пушкинском доме. Лекции читал в университете и в других местах, - повсюду его приглашали. На лекции набегало много народу. Сидели плотно и, само собой, бесплатно.
В те времена за зарплатой трудящиеся приходили к кассам в своих же учреждениях в строго обозначенные дни аванса и получки и стояли в общей очереди на равных. Времени на это уходило немало, поэтому многие жены - для общего блага семьи - получали деньги мужей по доверенности. Говорили, что деньги Александра Михайловича получала по доверенности его жена, но у нас на Моховой он являлся лично и выстаивал иногда более получаса. <...>
Александр Михайлович стоял, возвышаясь над собравшимися, вежливо отвечал на редкие приветствия: его тут мало кто знал. В разговоры не вступал. Возможно, эта скромная сумма была его единственною заначкой, а в те годы худо-бедно на 17 рублей можно было и в ресторанчике посидеть, а возможно, его привлекала особая атмосфера театрального заведения: томительное ожидание на непарадной лестнице и все более нарастающий мажор по мере приближения к окошечку кассы. (Мажор - в прямом смысле слова - исходил из класса, где учили сценическому фехтованию под соответствующую музыку, и откуда слышны были молодые радостные голоса и звон шпаг.)
И вот в один из таких дней мимо Панченко прочался, слегка его задев, студент-кукольник, спешивший на кафедру сцендвижения оформить зачет. Он остановился, чтобы извиниться, внимательно посмотрел на дружески ему кивнувшего Александра Михайловича и что-то смутно-неясное на секунду мелькнуло на юном лице.
Минут через 10, на обратном пути, молодой человек, улыбаясь как бы от счастья, подошел к Александру Михайловичу с зачеткой в руках и вежливо попросил поставить ему зачет по этике. Профессор так же вежливо поинтересовался, имеет ли он такое право. "Конечно, - убежденно заверил его студент, - это же зачет-автомат". И протянул зачетку.
Панченко своим крупным и четким почерком вывел в соответствующих графах слово "зачет", свои инициалы, фамилию и расписался.
Студент, прижав зачетку к груди, всеми средствами мимики и пластики изобразил благодарность, не имеющую границ, и мгновенно исчез. Он помчался в свою аудиторию, где его однокурсники - и среди них шестеро "этических" хвостистов - готовились к экзамену по специальности.
- Ребята, - закричал он, размахивая зачеткой, - бегите к кассе! "Дед" стоит в очереди за зарплатой - ему до окошка еще минут 15, - и ставит зачет не глядя!
Кукольники побросали куклы,схватили зачетки и кинулись ловить момент удачи. Занятия по этике эта группа кукольников вообще не посещала и смутно представляла себе облик педагога. Тем более что ошибиться было не трудно: и Панченко, и преподаватель этики Черкасов были высоки ростом и носили бороду. А тогда борода была редкостью.
Александр Михайлович щедро расписался еще в шести зачетках, осчастливив тем самым кукольников, которых без зачета не допускали к сессии. Молодые люди осыпали Панченко словами благодарности и уверениями в любви к его предмету, который они "постоянно применяют на практике, потому что не соблюдать этических норм - в тесноте за ширмой - просто невозможно", и скрылись в тот самый миг, как он оказался у заветного окна. Им надо было успеть отнести зачетки в деканат, чтобы к сессии допустили.
Работники деканата, увидев в зачетке подпись какого-то неведомого им Панченко, удивились и стали звонить на кафедру марксизма-ленинизма, по ведомству которой шел предмет. Но там, конечно, как всегда, никого не было. Тогда они отправились в отдел кадров: Панченко у нас кто? Стали искать, наконец, нашли его в списках почасовиков: доктор наук и профессор. Девушки из деканата, любившие своих кукольников все же больше, чем Черкасова, возликовали: вот, доцент поставил "незачет", а профессор - поддержал.
На другой день доцент Черкасов зашел в деканат факультета театра кукол договориться, на какое число назначать пересдачу зачета семерым прохиндеям, не посещавшим его лекции.
- Так они вчера все Панченко сдали! - сообщили ему девушки. - Кому-кому? - изумился тот. - Панченко Александру Михайловичу, доктору наук, профессору, - и они протянули ему зачетки.
Валерий Борисович Черкасов - высокий и красивый мужчина - читал на всех курсах этику. Кандидат искусствоведения и доцент, декан факультета драматического искусства, человек всесторонне образованный, он знал Панченко лично, знал труды Панченко и подпись его узнал сразу: обмана не было. И тут он расхохотался своим роскошным голосом, да так громко и весело, что деканатские, сперва напугавись, тоже стали смеяться.
Над больничным садом, Над водой озер Движутся отряды На вечерний сбор… Э. Багрицкий
Света не видно, дали темны. Дети уходят из этой страны. Где-то внизу расстилается ад. Озеро в шторм. Кинозал. Интернат, Дом, где любили, но не спасли. Дом, где убили. Подвал, где нашли. Мечутся в тучах, как отблески птиц, Тени подростков-самоубийц. Дети уходят, по небу скользя. Реанимация, маме нельзя. Свалка за городом, нечем дышать… Больше мы взрослым не будем мешать. Серое небо. Облачный град. Дети уходят. Дети летят.
Расшифровка интервью (скорее, монолога), данного в Кемерово на митинге сегодня днем. Про 64 трупа и причины занижения жертв, про особенности тушения пожара в "Зимней вишне" и так далее. Прямые трансляции из регионов рулят. Игорь Востриков (потерял жену, сестру и троих детей) - говорил с журналистами Первого канал и Рен-ТВ. Они ни о чем не спрашивали. Он просто говорил. _______ С утра - да, возможно, и до сих пор в Интернете есть трансляция с площади. Инициативная группа (встретившая в морге Путина) рассказывала на площади народу, что видела... эээ... 20 обгорелых взрослых трупов... И еще сколько-то фрагментов. И видела списки на 64 имени, и твердо знает, что всего мертвых 64.Тем временем народ на площади насчитал уже 85 - и это не беря в расчет группы детей из детских домов, людей из поселков и тех, чьи родные и близкие не пришли на митинг...
А после г-н Цивилев Сергей Евгеньевич после трех часов холода и ненависти орал на площади в прямом эфире, что цифра 64 - это количество заявлений о пропаже. Что это родственники заявили о том, что пропало 64 человека, и заявили по всей форме - с адресами, телефонами, именем отчеством и местом жительства. А трупов меньше... или больше... Но пока что нашли меньше... примерно 60. И надо ждать результатов, и просеем каждую песчинку и так далее...( Collapse )
14 июня 2016 года Александру Мелентьевичу Волкову исполнилось бы 125 лет. И чем больше я узнаю о нем, тем больше моё уважение к этому человеку, доброму и великодушному сказочнику, украсившему детство стольких советских детей, подарившего нам Волшебную страну с её дорогой, вымощенной жёлтым кирпичом.
Originally posted by asuri. Reposted by tikkey at 2018-03-23 00:45:00.
Расширенный текст лекции, более или менее прочитанной на Весконе. Работа получилась очень большая, поэтому разбиваю её на две части - первую общую и вторую с анализом частностей.
С благодарностью Арторону за неоценимую помощь в анализе словарей и за мотивацию вообще.
Анонс
Что можно сказать об эльфийской музыке с точки зрения музыкальной науки? Сам Профессор жаловался в письмах, что знает о музыке недостаточно и потому информацию о ней дал лишь схематичную. Однако музыковедение подчас имеет дело с культурами, о которых известно ещё меньше. Используем научный метод, чтобы больше узнать о том, какой была - или могла быть - настоящая эльфийская музыка.
29th August, 2014. 9:06 am. Oratio ante colligationem in interrete
