Omnipotens aeterne Deus, qui secundum imaginem Tuam nos plasmasti et omnia bona, vera, et pulchra, praesertim in divina persona Unigeniti Filii Tui Domini nostri Iesu Christi, quaerere iussisti, praesta, quaesumus, ut, per intercessionem Sancti Isidori, Episcopi et Doctoris, in peregrinationibus per interrete, et manus oculosque ad quae Tibi sunt placita intendamus et omnes quos convenimus cum caritate ac patientia accipiamus. Per Christum Dominum nostrum. Amen.
A prayer before logging onto the internet: Almighty and eternal God, who created us in Thy image and bade us to seek after all that is good, true and beautiful, especially in the divine person of Thy Only-begotten Son, our Lord Jesus Christ, grant, we beseech Thee, that, through the intercession of Saint Isidore, Bishop and Doctor, during our journeys through the internet we will direct our hands and eyes only to that which is pleasing to Thee and treat with charity and patience all those souls whom we encounter. Through Christ our Lord. Amen.
Когда мне не хватает зла - Ну вышло, издержалось, Я в кошелек сгребу бабла, Что в доме оставалось, И в стылый сумрак вечерком Бегу с авоською за злом.
Ура! Вечерний магазин, Дежурный, полуночный. Там зло мне мигом продадут, Я это знаю точно. Вхожу и вижу - вот и зло. Завесьте, что ли, полкило?
Иду домой и зло несу В пакетике прозрачном. И мрак сомкнулся надо мной Кошмаром однозначным, Сигнализация орет, И гларус голубя клюет, И кошки мявкают во мгле, И бесприютно на земле, и ветер завывает… А я иду себе в ночи, И зла уже хватает.
Ненавижу летать через Урал. Всякий раз при подлете к Катеру в каком-то месте вдруг начинается странное: воздух заканчивается, глаза выдавливает из глазниц, в голове тотальное не то, тебя начинает буровить, как котлету в микроволновке, видимо, есть там внутренняя какая-то зона, над которой летать просто нельзя. Урал вообще серьезный, с ним шутки плохи, сказано – нельзя, значит соблюдай. В этот момент все младенцы и мелкие собачки на борту начинают истошно орать. Я их понимаю, хотя и молчу. Потом все так же внезапно проходит, но дышать по-прежнему нечем. Но если иначе никак не добраться до Уралкона, то ладно, потерпим, оно того стоит. **** **** На выходе из аэропорта – розово-зеленоватое небо, полупрозрачная полная луна, тоненькие ветки дальних березок и абсолютное спокойствие. Огромная степная свобода, зимний холод и весенний запах. Хелек больше не приедет навстречу. Это очень легко понять. Привыкнуть сложнее. Алмаз сидит за рулем, прирожденный всадник, как естественное продолжение машины. Красив – глаз не отвести, да, впрочем, они там все, у Хелека с Кирой, красавцы. Алмаз собран и спокоен, он ведет железного коня, впереди дорога на конвент, турнир, много чего придется сделать, а пока он непоколебим как Урал. В кабинете Хелека стоят арфы, покрытые тряпками, как попонкой. Тут меня накрыло окончательно. Так что утром только кофе Лори способен более-менее собрать обратно. Едем. На берете – белые шерстинки от белого кота Мафусаила. **** ****
Страстная пятница на Уралконе – это отдельная вещь. Когда вышли из машины, на асфальте лежала ржавая и смятая гильза от ружейного патрона: помни о смерти. Потом ее у меня отберут в аэропорту «Кольцово», гильзы провозить не положено. Почему-то каждого встреченного человека окутывает такое странное мятное облачко – помни, что это все ненадолго. Холодное одиночество Страстной пятницы через призму Уралкона…. Или наоборот? Люди пробегают, танцуют, говорят, ведут семинары, поют, курят у входа в помещение столовой и ярмарки… Все они удивительно хрупки, завтра их уже может не быть. Смотри, как они прекрасны и нелепы, каждый – как кристалл. Мы на ярмарке разбираем с Кирой ее прекрасные подвески, серьги, медь и камешки. Друг Эролин, с перьями в волосах, дарит мне значок с голубем Гошей, который никогда не гадит на памятник Пушкину, - и это есть воплощенное благочестие с точки зрения секты Свидетелей Пушкина. На полночном концерте чудесной кантри-группы «Чистая река» - не то молодая «Кукуруза» возродилась, не то прямиком из русских фильмов про Дикий Запад из салуна удрали – в зале, исчирканном красным, синим и желтым софитами, пляшут люди. Огромный тролль и превосходная троллья дева с пушистым хвостом, пластичные, как Шрек и Фиона; пьяный и вообще полурастворяющийся в пространстве Малыш то предводительствует шеренге гротескных тварей (как ему, собственно, и полагается), то скачет на невидимом похабном коне, то отжигает рок'н'ролл с такой же нечеловеческой красавицей… Смотреть на него можно бесконечно – Малыш есть Малыш. Звонкоголосая Рысь танцует – и у нее фосфоресцируют глаза, но об этом мы никому не скажем. Ночью – долгая и живительная для меня беседа с Кирой – и до 6 утра песни на лестнице Серого корпуса. **** ****
Уралкон – это, безусловно, территория любви. Тут как-то очень чувствуется, что коли ты сюда приехал, - так, значит, свой. Бегают дети, свистят птицы, кое-где еще снег, и как-то очень родной этот конвент. А, еще! Отчего-то все, без разграничения пола, возраста, массы тела, брутальности – охотно употребляют уменьшительные суффиксы. Дом – серенький, обед – вкусненький, на лестнице – грязненько. И это почему-то выглядит очень нежно и бережно. Анна, валькирия за рулем, рассказывала байку этого Уралкона: охранники, здоровые мужики за два метра и под двести кг, видят девочку – в замызганной курточке, всю какую-то страшно зашуганную и озябшую. Подходят к ней, поправляют капюшон, отряхивают, девочка от них шарахается. Они ей говорят: да ты чего, да тебя кто обидел, скажи только, да мы… И тут девочка смотрит на них со слезами и говорит: «Я из Омска»… Некоторое братство, настоящий конвент. То древнее золото, что так давно уже не сверкает на больших и столичных ролевых мероприятиях (при всем уважении, конечно)… **** ****
За это время, 10 лет Уралкону (ок, 9), 20 лет движению и так далее – накопилось очень много информации. И теперь ее уже можно отжимать, систематизировать, анализировать. Урал всегда был, прости Господи, самой глубокой жилой этого золотого запаса, и вот теперь там читаются интереснейшие лекции, проходят крутые семинары, на хорошем уровне. И по организации, и по психологии (казалось бы – а вот оно как). Иллет, кажется, начала разбирать ролевую песню как отдельный жанр. Вот в этом бы хотелось бы поучаствовать, но уже никак – пора бежать отстраиваться. Звук в зале гуляет, но звукач свое дело знает отлично. И вот еще – почему-то когда на Урале, то чувствуешь, что каждое слово не падает в никуда, что ты услышан и понят, даже если ты не знаешь этих людей. Это так… нечасто случается. **** ****
Почему-то в этот раз вокруг оказывалось множество медиков. Врачей по жизни, полигонных, брат Жан с его рассказами с хохотом о жутких вещах; Эст с ее оценивающим взглядом и подкрепляющим кофе (врач всегда врач); да все… А у меня была отличная идея – привезти на конвент лаванды, что я и сделала. И вот – братья и сестры – триста грамм сухой лаванды – это до фига, скажу я вам. И рассыпать ее по всем желающим – это отдельный кайф. «Ой, а это зачем? А что с этим делать? Нюхать? Ню…ах…ааааххх... дааааа!.. Нюхать… Этот Уралкон пах лавандой – и я лично видела, как нет-нет, да кто из эльфов тайком отвернется и нюхнет. А кто-то из зельеваров, хищно посмеиваясь, знал, что с ней делать. Потом одна девушка сказала, что ей в лекарственных целях срочно надо было отыскать две чайных ложки лаванды – и она уже голову сломала, как ее заказывать, сколько это будет стоить – и как организовывать это все. И вдруг ей буквально из воздуха насыпают в ладони те самые две необходимые ложки! Не, ну вот как так?! А моя любовь Эльфик Арвен-из-Костаная, встретив меня в коридоре сразу же вручила ценнейший дар – книгу Татьяны Красновой «Повиливая миром». Потому что мир дает то, что тебе надо, а мы – орудия Его! **** ****
Ночью с субботы на воскресенье – Пасхальный концерт. В темный зал, освещаемый только свечами, фонариками и коваными высокими ̶с̶е̶м̶и̶... пятисвечниками, заходят люди и люди, шепотом, тихо, скидывая обувь, садятся на пенки, стоят у окон. На сцене – арфа. Тайная пасхальная ночь в холмах. Арфа, дудочка в полной насыщенной тишине про «Пасхальный снег»… Вдохновенный Тильберт читает стихи, мы таки спели, конечно, О filii et filiae, чтоб было совсем как Пасха! И знаете… Это было совершенно круто. Когда человек попадает в эту струю – и все, что поет – об Этом и о любви. Ну… а кто не попадает, ну просто по незнанию, так ладно. Зато про «раз так вставило колхоз» хором – то что надо! И Иллет – вот это просто золото! А потом мы в небо, обратно. Влюбившись опять, всем сердцем прирастя – к ним, к моей Кире, прекрасной Лори, хитрому дионисийствующему Алмазу, медвежонку Сергею и Тилю, Сашкам обоим, Венди, Неле, брату Жану и Малышу (ну это давно), к Эсте, Тильберту, Ласику, Квадрику и Десколаде (с волшебным лотосом на затылке) и еще, и еще…и ничего не поделаешь, домой… **** ****
В Москве на паспортном контроле пограничница до-о-о-олго рассматривала мои документы. Очень долго. Потом молча поставила штамп и вернула. В это время за соседним окошком другая пограничница без малейшей эмоции холодно допрашивала среднеазиата: «Что вы делали на территории Российской Федерации?». Это правда, в шесть утра не до эмоционального сочувствия. Но всякий раз, выходя в зал вылета, я чувствую, как за спиной с лязгом и нехотя опускается решетка: ладно, иди… пока… В Варне Док меня сняла с самолета, мы как-то доплелись до дома, там я легла, и дотхе кончилось. Кошка Маруссия, оценив ситуацию, присела рядом на кровать, очевидно, ожидая тот момент, когда хуман сдохнет окончательно и можно будет съесть его лицо, пока теплое... Не дождалась. Ушла со вздохом.
- Ой, что тебе привезти из Праги? - Ой, а привези мне из Праги пряник, Чтобы весь украшен он был цветами, Белыми цветами из сахарной глазури.
- Ой, что тебе привезти из Праги? - Ой, а привези мне колокольчик, Маленький и звонкий, на ручке тонкой, Медный, как небо на закате над Прагой.
В Праге дома из цветной бумаги. Красные крыши летят в лазури. Ярмарки, ярмарки у каждой церкви!
- Ой, а что тебе привезти из Праги? - Ой, а привези мне стеклянный шарик, Если его встряхнуть и поставить, Снегом осыплет волну надгробий, Там, на старом кладбище с узкою тропинкой.
- Ой, а что тебе привезти из Праги? - Привези мне кружку из пражской глины, Привези мне гвоздь, откованный в Праге, Чтобы на него повесить картину.
Этой глины, может быть, даже касались Знающие руки раввина Лёва, В этой глине поровну душа и память, Шорох вееров, грохотанье телеги, Свечи и запах субботней пищи. Шелестят незримые шаги над мостовою, Мощенной белесыми сальными камнями.
Книги, чемоданы, фарфор столовый. Детская лошадка из Терезиенштадта.
- Ой, что тебе привезти из Праги? - Ничего не надо. Ничего не надо…
(поется громко и с чувством, на самый блядский мотив) (con animа, doloroso) У папаши Альбрехта Дюрера Было семнадцать детей. И чтоб всех прокормить, он и не вылезал Из мастерской своей. Колье с изумрудом, колечко с рубином, Для графини серебряну нить. А все равно не удавалося Хоть бы ужином всех покормить.
А Альбрехт у них самый старшенький, За братьями в няньках ходил Он мечтал поступить в Академию И углями наброски чертил. То зайку на травке, А то носорога, А то заштрихованный ̶з̶а̶д̶ куб. Но не было дома ни пфеннига, А был младший талантливый брат.
И братья однажды придумали, Собраться и жребий тянуть, Чтоб кому повезет – тот и будет учиться, А другой проживет как-нибудь. Поблизости шахта угольная, Там можно наняться в забой. И младший братишка как мел побелел, И сказал: «Поезжай, Бог с тобой».
И Альбрехт сказал ему: братик мой, Ты в шахту, родной, не ходи! Я выучусь и заработаю денег, А ты пока дома сиди. И папаша рыдает: ты ж сын ювелира, Ты ж не выживешь в этом аду! Но парнишка сказал: ничего мне не надо, Я за брата в шахтеры пойду.
Эх, брат за брата, Это от века свято.
А время летело стремительно, И Альбрехт обратно пришел. Он стал знаменитым художником И в моду большую вошел. Он вывалил гору Монет золотых И брату сказал: погляди! Я все это лишь для тебя заработал, Ты тоже учиться иди.
А брат его младший, талантливый, Он губы свои закусил, И руки свои размозжённые На обеденный стол положил. Ведь Альбрехт не знал ничего и не ведал, И брат ему не написал, Что на шахте во время аварии Он выжил, но руки сломал.
И Альбрехт рыдал на груди его, Над горькою брата судьбой: А тот ему молвил: теперь ты художник, И все мы гордимся тобой! И руки сложил он молитвенно, И Богу хвалу он вознес! И Альбрехт достал свои лучшие краски, Хотя задыхался от слез.
Картину поставили в церкви, И люди стекались толпой. Глядели с холста на них руки, сложённые В молитве простой и святой, И Альбрехт пред братом упал на колени, И прошептал от любви: Прекраснее рук я не видел, братишка, Чем эти вот руки твои.
Прошло двести лет, и историю эту Услышал один музыкант. Он был весельчак и повеса, Но имел настоящий талант, И сердце его загорелось в груди, Отзывчивое к красоте. И Моцарт восславил двух братьев И Реквием по их мечте.
Приходила ко мне моя старая любовь, Говорила, что ждет извиненья За свою за молодую за погубленную жизнь. Я ответила: какое совпаденье! А иди ты лесом, А целуйся с бесом, Вот мое какое будет мненье.
А реб Шлёма, что на ярмарке чинит башмаки, Подшивает им подметки, прибивает каблуки, Он всегда говорил: поднимите две руки, Свою правую и левую рабочие руки - наберите больше воздуха в защечные мешки – И кричите: а гори оно соломой!
Мое время золотое расточилось по камням, Эти камни уже позолотели Рассыпается песочек по улице мостовой, По минутке, по часу, по неделе. я иду-зеваю, Время просыпаю, Или мы не вечны, в самом деле?
А реб Эли, что знает больше сотни языков, А половину-то из них-то сам и выдумал, поди, Он вообще не говорит, он никогда не тратит слов, Он их на ниточку низает, после носит на груди, А как выносит до легкости – бросает в небеса – И летят его слова, куда он не знает сам, Так вот: реб Эли в этом случае брал белое словцо, После – синее, зеленое, стеклянное словцо, и звенели словеса его, сверкали и лились Колокольцами хрустальными на вербе.
А когда моя обида подошла ко мне совсем, И забросила руки мне на плечи, И шептала-убеждала, говорила за меня, И просила все что можно искалечить, За моим пределом Дудочка запела: Что же ты творишь-то, человече?
А реб Рувим, что в аптеке насыпает порошки и раскладывает ягоды в холщовые мешки, Он смеется про себя: вот же люди дураки, Всё болеют, не жалеют, а страдают от тоски, И достает бутылку с полки, а в бутылке – светляки, Он выпускает их на волю, кормит искрами с руки И обратно в бутылку убирает.
То ли вертится земля, То ли головокруженье. Ходуном идут поля, Задыхаясь от вращенья, По железному пути, Все без слова рассказали. Отдышаться да пойти - Выпить чаю на вокзале.
Жизнь похожа на карниз. Сверху – небо, дальше – вниз.
Как украденная вещь Из незапертого дома. Ты заметил? Отвернись. Не жалей, нужней другому. Как украденный сюжет, Тот, что вместе прорастили, - Вроде жалко? Так ведь нет - Горстка слов да старой пыли.
Поезд мчится, даль лежит, Тень по насыпи бежит.
Это горе - не беда, Лишь бы только не обратно. Хорошо, что навсегда. Хорошо, что безвозвратно. Хорошо, что ночь тиха. Хорошо, что вечер ясен. Хорошо, что без греха, Без-мятежен, без-опасен,
День трамваем прозвенит. Тихий ангел пролетит. Поезда свистят в дуду… Ты не жди, я не приду.
Самое милое дело - в обеденный перерыв уползти в кафешку на Друмева, тортовничку такую, в которой сливки для кофе по-венски выдавливают из кондитерского мешка, а иногда прямо ложкой черпаются из тазика, где они взбивались, - это если мешок прохудился; где корзиночки с заварным кремом укрыты всякими цитрусовыми и залиты желе, а теперь уже постепенно к апельсинкам добавляется клубника, а стоит все примерно по левчику... Хозяйка там - милейшая кареглазая госпожица, ужасно похожая на мультяшного котика; фотообои на стене - ряды книжных полок с обтерханными корешками и тусклым золотым теснением. Сажусь во двор, открываю книжку - и все, кругом весна, кофе крепкий бодрит, как дома не бывает, все звенит и чирикает, самое время заняться староболгарской литературой!
Йоан Экзарх, Х век, один из самых крутых переводчиков, поэт, умница и деятель "золотого века" болгарской литературы, пишет примерно следующее: очень я боялся затеваться с этими переводами с греческого, потому что тупой, ленивый, ну и вообще не мое...
Несколько лет он с тем и жил, а потом его в качестве одной из обязательных работ в монастыре обязали навещать старого и не особенно здорового, видимо, монаха Докса (на секундочку - брат князя Бориса, правителя Болгарии, собеседник королей, суровый человек), и отец Докс молодому монашку Йоану всякий раз закатывал выговор по полной программе: ты, дескать, кто? Священник? А священник - так учи людей, а зачем тебя сюда еще брали!..
Так монашеская дисциплина, доброе слово и костыль по хребтине превозмогают синдром самозванца) А вокруг весна, красота и кириллица)
Допустим, мне выдали жисть, а она слегка не такая, не та, Допустим, что мне бы хотелось ее поменять на другую жисть. Допустим, у ёжика за ушами – блохастая пустота. Допустим, у рыбки под плавниками – холодная мрачная слизь. Допустим, у дуба существенно больше, чем у меня, корней, И он, хоть и дуб, но существенно лучше в почву укоренен. Но вот беда – или нет, не беда, неудобство, сказать верней: Я напрочь не помню, где пункт обмена и где гарантийный талон.
После 17 года Вертинский со своими концертами выступал в основном на юге. В ноябре 1920 года он покинул Россию на корабле “Великий князь Александр Михайлович” и оказался в Константинополе. Начались долгие и грустные годы в эмиграции. ( Collapse )
29th August, 2014. 9:06 am. Oratio ante colligationem in interrete
