Простые радости земли

И вот, пока я болею, брожу в тумане,
Кашляю, пью таблетки,
Мой дальний брег затянуло сиреневой дымкой,
Птичка слетела с ветки,
волну за волной бросает на мокрый
песок январское море,
А я выбираю стекляшки и ракушки
В тине его, прибрежном соленом и влажном соре.

Еще немного - и винноцветные гиацинты
Заполонят витрины.
Весна подступает издалека,
Наряд у нее старинный,
Шерстяная юбка, передник, платок и
сорочка, расшитая ярко.
Но покуда зима, ночные заморозки, простуда,
Тяжесть в груди, мутные стекла,
стылый и серый песок и другие
неотделимые от января подарки.

Когда приходит зима, когда холода
И ветра в ночи завывают,
Мне кажется, что меня больше нет,
Что мир меня забывает,
А есть озноб, есть кашель, есть пустота,
Словно в пропасть скользишь, царапаешь камень -
Стены вокруг тебя свиваются в лабиринты...
Вот только что гиацинты,
их упругих диких кудрей дурманная сладость,
только что гиацинты.

Ждать и надеяться, хрипло дышать через камень,
Каменные преграды.
Волны в груди шуршат, каждый год уже столько лет,
Мир шумит практически рядом,
Там, на холодном песке обкатаны морем шершавые септимы,
Терции мутно-зеленые, полупрозрачные белые квинты,
Море шумит, январь, прогулка вдоль берега,
Скоро уже гиацинты..

Совершенно непонятно, что же это было,
Почему дышать боялась, отчего любила,
Ведь подумать головою - и сховаться в жито,
А поди-ка ведь, страдала из-за паразита.
Мне сейчас и вспомнить тошно, и поверить трудно.
У него всей камасутры - мозг ебать прилюдно.
Он меня ни в грош ни ставил, да и я же тоже.
Вот такое было счастье, вспомнить - не дай боже!
Просто дня не проходило, чтоб не поругаться.
Там в башке пиздец такой, что век не разобраться,
А с чего же мы сошлися, как так получилось…
Тут соседка улыбнулась, словно осветилась.
До сих пор, бывало, вспомню - сердце так и ноет,
Мой пиздец, его пиздец - всё, блин, как родное,
Столько лет-то пропахали с ним в одной упряжке.
Мы ж похожи пиздецами! Прямо как близняшки!

Их высокопреподобие Хуан де Самаррага,
Епископ сего окаянного края,
Смотрит не слишком приязненно
На святого Хуана Диего, индейца.
Не слишком приязненно, это правда,
Но с великим терпением все же взирая,
Думает: Господи, сколько же можно!
Много же времени есть у меня,
Чтоб тратить на этого старого дурня
Толику воскресного дня.

Ну ничего.
Что же, сын мой, вас привело ко мне,
Чем я могу вам помочь?

Святой Хуанито-Диего
Даже не знает, как лучше начать об этом.
Скажем: Отец мой, она сама пожелала ко мне явиться.
Я встретил ее сегодня, перед рассветом.
Отец мой, я живу далеко, ну не очень, ну в общем
Я поспешал на мессу… эту святую мессу…
Мимо холма Тепейак…

Святой Хуан-Диего, индеец, говорит
и при этом видит,
Что говорит не так.
В сердце его тоска - ничего не вышло.
Ну какой я посланник - ну что я несу…
Глупость одна и срам.
Надо бы сразу:
Она попросила сказать вам, что хочет,
Чтобы вы построили храм.

Епископ Хуан де Самаррага глядит отрешенно,
Слушает варварский этот язык, чужие потоки,
щелканье, кхеканье, шелест, протяжные гласные, боже...
Переводчик учтив и корректен.
Но святой Хуанито-Диего чувствует нарастающий рокот
Глухого угрюмого гнева.
Наверно, епископ не понял.
На холме Тепейак незадолго до Рождества,
В день равноденствия,
индеец Куаутлатоатцин
Встретил Пречистую Деву.

Невысокую, смуглую,
Округлую - потому что до срока осталось всего ничего,
В плаще зеленом и синем,
Босую, под звездами декабря.
Она говорила: не бойся, сынок,
Маленький мой,
не надо бояться.
Разве не мать я твоя?
Разве ты не на коленях моих?
Пусть не тревожится сердце,
Не боится ни ран, ни обид, ни болезней.
Не огорчай свою душу,
Куаутлатоатцин.

Их высокопреподобие Хуан де Самаррага
Не верит.
Ни одному этому слову не верит.
Мало ли, что там кому почудилось,
этот народ - словно дети.
Насочиняют, наврут,
Сами себе же уверуют - и стоит вот, переминаясь,
И щелкает, кхекает кротко, и требует что-то…
Ах, до глупых ли выдумок, если горит земля под ногами,
Если доносы, вражда, если силы не те
И пламень не то чтоб угас,
Но интриги, но дикость,
Но пернатые пестрые демоны их, перемазанные свежей кровью,
Но сатанинские зелья...
и услышь меня, Дева Мария, Царица Небесная…
Да, говорит без улыбки индеец.
Так она и сказала.

Ну так иди, мой сын, как зовут тебя?
Иди же, Хуан-Диего.
И принеси мне знак,
Что воистину ты от Нее,
Принесешь и увидим… посмотрим...

Старый индеец несет в декабре с каменного холма
Посланье небес епископу этого края -
Колючие ветви с розовыми цветками.
Как они называются, Хуан-Диего не знает.
Он идет с холма, он несет их двумя руками
В нищенский плащ из кактуса бережно завернув,
Ветки простого шиповника.
Грустный привет из недостижимого рая
Звезды сияют на небе.
Восходит солнце.
Расступается тьма.

«Во время пьянок сэр Генри поносит правительство, ругается, чертыхается и божится сверх всякой меры».
(Из донесений сэра Томаса Линча в министерство торговли)

По синим волнам океана
Лишь звезды блеснут в тишине
Корабль одинокий несется,
Несется он прямо ко мне.
Летит, распростершись по небу,
Луну заслоняя собой,
И сам капитан Генри Морган
Ведет его крепкой рукой.
Ведь этой ночью
Куба будет свободной!
Куба будет свободной!
Куба будет свободной!
!Viva Cuba libre!

К походу давно все готово:
И пули, и лёд, и лимон
И я принимаю швартовы,
И слышу на палубе звон.
Весь день был практически к черту,
Но полночь стоит за окном.
Среда или вторник - какое мне дело,
Эй, Куба, держись, мы идем!
Куба будет свободной!
Куба будет свободной!
Куба будет свободной!
!Viva Cuba libre!

Глядит капитан Генри Морган
На звездное небо в упор.
Ведь Куба должна быть свободна,
И Мексика, и Эквадор.
А если останется время
И пламень в душе не угас,
Мы в колу плеснем агвагуарде
И освободим Гондурас!
Но Куба будет свободной!
Куба будет свободной!
Куба будет свободной!
!Viva Cuba libre!

В сэконд-хэнде за три копейки
Я сегодня приобрела
Два почти шерстяных крыла.

Приложила их к старой куртке,
Все равно ей уже капут...
Как родные, как там растут.

Хоть и пахнут дезинфектантом,
Хоть и мятые, из мешка,
А награда нашла дурака.

Чищу щеткой их в коридоре,
Шерсть кошачья, соринки, пыль -
То ли ангел, то ли утиль.

То есть явно меня послали,
Остается понять - куда.
Ну хоть теплые… Это да.

Около входа в лечебницу “Эстрейа Верде”.
Да, именно там чаще всего она и сидела,
На тротуаре, у пыльной облезлой стены.
Трубку курила,
Смотрела невидящим взглядом.
Смерть стояла подле нее,
Практически рядом.

У нее глаза были - странные, цвета старого льда,
Цвета дикого мёда.
Мимо нее шли клерки, машины неслись,
Пролетали недели и годы,
Она всё сидела, трубка ее исторгала дым,
Горький, белесый.
Город вокруг нее словно бы исчезал.
Я помню шляпу ее, сотни морщин,
седые тощие косы.
Звали ее... как-то звали.
Анхела? Долорес? Марипоса?

Мне нравилось ей дарить что-нибудь,
Сигару, цветок, конфету в шуршащей обертке.
Смерть стояла возле нее,
Дымок из трубки летел,
Белесый и вёрткий,
Она принимала, кивала,
бусы, несметное множество бус,
Шорохом отзывались.
Люди шли мимо, словно не видя ее,
Машины по грязи мчались,

Если бы мы говорили с ней,
она бы сказала: детка,
Ты стал совсем как они, но но все же и мой отчасти.
Я бы смеялся: когда ваша милость позволит,
Я точно такой же масти,
Когда ваша милость позволит…
Но их милость не снисходила.
Куталась в тканый потертый плащ,
Старую трубку курила,
На узловатых пальцах
серебряный перстень с камнем зеленым,
Серебряные запястья.
Ее появление было добрым знаком.
Она приносила мне
сладкое одиночество,
Сны посреди бессонницы
И недоброе тёмное счастье.

Если бы мне пришлось выбирать,
О ком вспоминать в темноте ночной.
Из всех красавиц - была бы одна она.
Она - и смерть за ее плечом.
И стена за ее спиной.
Ты не любил ее. Нет. Не то.
Ты ревновал к ней? Тоже не так.
Ты не видел ее. Ну, старуха.
И знаешь, лучше бы ей
Выбрать другое... другую улицу,
Время, место.
Девчонки из кофейни напротив,
Где я покупал ей кофе с печеньем,
Смеялись: доктор, глядите, -
Вон она, ваша невеста.

Она опиралась на палку,
Когда по улице ковыляла.
Но если снилась мне по ночам,
То всегда танцевала.
Руки над головой вздымала,
Отбрасывала покрывало,
И кружилась,
и бусы метались и били в костлявую грудь,.
И солнце из каждой морщины сияло,
И смерть, ее вечный спутник,
Смотрела на танец ее,
Улыбалась в тени
и молчала.

Это она мне сказала однажды,
Ни слова ни говоря.
Ты умрешь, как один из наших, детка.
Как мы всегда умирали.
Скоро.
В конце сентября.

Госпожа любезная ящерка словно вышита по канве –
Настороженно замирает, прижимаясь к теплым камням.
Переспелые красные сливы истекают соком в траве,
Осы ползают между ними и взлетают, сыто звеня…
…Над кроватью Аллы картина роскошного летнего дня…
Алла медленно вспоминает, слова теснятся кругом,
Алле хочется чуть повыше, чтоб подушку слегка поднять,
Алла щупает грудь, одеяло, все засыпано белым песком…
Люди рядом не понимают, что пытается им сказать
Алла про сливы, и ящерку, и время, текущее вспять…
…Алла девочка, ангелочек, в белом платье, зонт кружевной…
Алла все-таки вспоминает, как сказать, что хочется пить.
Говорит: «Пожалуйста, сока... Нет, не этот… нужен другой…
Нет другого? Спасибо… ладно…»
Улыбнуться… Поблагодарить…
Так и жить теперь… так и быть…
Тело пеною оседает в белых с пятнами простынях,
Телу тягостно. Было легче. Было утро еще вчера.
Пальцы в воздухе жалко трепещут – взмах, падение, снова взмах…
Да, инсульт. Ну и возраст тоже. Будет выписка завтра с утра.
(медсестричка не скажет Алле, что пора бы и честь, пора…)
Алла дышит с трудом в кровати. На ногтях облупился лак.
Очень хочется пить все время. Очевидно, гроза идёт.
Я, наверно… поспать… подушка… ужас... ужас... Зачем же так…
Алла девочка… Алла плачет... Постепенно перестаёт…
Алла медленно засыпает, оплывая в предвечном сне,
На прозрачных волнах качаясь, прерывая улыбкой стон.
Госпожа любезная ящерка спускается по стене…
Под окошком чайная роза, у нее золотой бутон…

Все золото этого мира -
Золото волос твоих.
Все серебро этого мира -
Серебро твоей седины.
К черту, что ей тут делать -
Посмотри на себя, ну откуда,
Когда бы ей взяться?
Но серебро поступает отчетливо,
Ладно,
Таким и положено быть
В эти дни, когда половина мира
Пылает в объятьях войны.

Я слушаю, прерываю,
Да ладно! Ну скажешь тоже,
Ну нет, ну это уж слишком!
Уж этого быть не может,
Но с тобой ведь такая штука -
С тобою возможно всё.
При виде тебя мир становится птицей,
Открываются самые старые клады,
Кровоточят давно иссохшие раны,
И может быть правдой любая дичь,
Которую мы несём.

Ты говоришь - я слушаю,
Про вину свою, про ошибки,
Про тернии и про лозы,
Про забытый и горький дом.
Но ты говоришь не про это,
Ты лучший рассказчик историй,
Страшных, но удивительных
И всегда с хорошим концом,
Даже если в конце истории
Этот мир закричит и выгнется,
И повиснет на тонкой нити,
И взорвется диким огнем,
Ты продолжишь - и он продолжит,
И проклюнется через пепел,
Прилетит, прорастет, защебечет,
По камню синим чиркнет пером,
И через какой-то миг
Даже я,
Даже такой неисправимый дурак, как я,
Вдруг воскликнет
Воскликну…
Ну нет, ну это уж слишком!
Ты закуришь и засмеешься:
Не хочешь - не надо.
И бросишь в меня всем золотом,
Золотом этого мира,
И всеми его жемчугами.
И всем его серебром.

Старшие встали, собрались ушли,
Бросив подпасков, стада и собак.
Овцы как волны среди темноты.
В небе, сказали, сияющий знак,
Мы бы не видели, ангел сказал,
Звезды блестели, и холодно было,
И песенки чьи-то лились с высоты.

Звезды блестели во тьме декабря.
Как-то почти не тянуло вздремнуть,
Ангел сказал: день рожденья царя.
Мы не боялись, ну то есть ничуть,
Может, вина им густого нальют,
Может, они принесут нам лепешек,
Или там чем на пиру одарят.

Ангел велел не надеяться зря,
Станет Он хлебом и станет Водою,
Воду для нас превратит Он в вино,
Но не сегодня, сегодня другое.
Младший подпасок печально вздохнул.
Овцы в ночи безмятежно дремали.
В старом котле пригорало пшено.

Ангел растаял в предутренней тьме.
Ветер летал над землёю унылой.
Старшие, может, расскажут, как было.
А на земле, там где ангел сидел,
Из ниоткуда, на блюде лежали
Яблоки, фиги, янтарные гроздья,
Соты, лепешки - и овцы дышали,
Звезды сияли да ветер свистел.