Простые радости земли

Когда зажигаешь свечу
В адвентском еловом венке,
Любимые наши приходят домой
И тихо сидят в уголке.

Сидят и глядят на огонь
Из теплой и дышащей тьмы.
Они возвращаются каждый Адвент,
Туда, где так любим их мы.

Не в мерзлой грязи ноября,
Не в лае оскаленных псов,
Любимые наши приходят домой
На легкую песнь бубенцов,

На запах смолистых ветвей,
На трепетный отсвет свечи,
Приходят, садятся туда, где темней,
И с нами смеются в ночи.

Горит огонек-мотылек,
Стоит над лиловой свечой.
Я слышу, как тихие руки твои
Ложатся ко мне на плечо.

Не бойся, я не обернусь,
Ну здравствуй, мой гость дорогой!
Еще две свечи – и грядет Рождество,
И мы его встретим с тобой.

Звезда осторожно встаёт.
Кораблик на елке блестит
И все затаилось и радостно ждёт
Того, кто уже на пути.

Мне легко было поверить, что Ты есть. Ну как поверить... Тут достаточно глаза открыть и не закрывать. Слишком много надо допущений и натяжек, чтобы исхитриться описать мир, не привлекая Тебя к делу, вынося Тебя за скобки. А раз Ты есть - почти не стал вопрос о том, чтобы поверить в Твое воскресение. Ну да. Был мертв. Потом вернулся. Живым. Так бывает. Да, Господи, мне и в воду, превращенную в вино, поверить было легко: мы сами сколько раз чистой водой надирались до полного веселия и песнопений в радости. И отличное было - получше "трех топоров" и плодово-ягодного. А главное - с утра похмелья никакого. Так что с этим-то нет вопросов. Поверив в Тебя, не составляло никакого труда поверить, что ты не палач и не каратель, каким Тебя хотели бы видеть мои знакомые палачи и каратели всех видов. И не морализатор-методист, каким тебя хотелось бы видеть морализаторам и методистам. Кстати, многие из них - прекрасные человеки, там, в сердце своем. А некоторые едят людей.

Сложнее всего - прямо безумно сложно - было поверить в то, что я Тебе не похер. Что Ты меня любишь. Поверить - чтоб серьезно, на всю голову. И что Ты меня не бросишь. Я думаю, что мне бы и не удалось, если б не Ты. А потом еще возвращаться и постоянно проверять. Оглядываться. Точно? Я типа все правильно понимаю? Ты? Меня? Любишь? На самом деле? И каждый раз Ты говорил: да. Конечно, да. Именно тебя. А их всех? Да. И их всех. Каждого, но что тебе до того. Я и кошек люблю. Кошек-то легко, Господи, их все любят, это понятно, а меня-то, со мной-то как? Вот ведь ты зануда, смеялся Ты. Ну и пришлось поверить. Как не поверишь, когда оно все прямо сияет, только позволь ему.

Ну а поверив в это, уже можно во что угодно поверить, из возможного, конечно. Например, в то, что все будет хорошо. Или что Ты воскрес. Или что Пресуществление. Да блин, я даже могу поверить в то, что для карателя - Ты каратель, а для морализаторов - морализатор, чего уж тут верить, доказательств такой трактовки Тебя полно везде. Ну да, это не Ты. Для меня - не Ты, для них - Ты. Так они и сами для себя не каратели... И Ты однажды объяснишь им все, как оно на самом деле. И все изменится.

Модест Петрович Мусоргский
На выставку пошел.
И все бы было правильно,
и все бы хорошо,
Но то-то и оно-то, что
пошел он не один,
А увязался с ним его
приятель Бородин.

А Бородин был химиком,
И очень неплохим,
Он разбирался в музыке,
Но все же был и хим,
И хим, и хим, и химиком,
И у него с собой
Всегда была бутылочка
с особой кислотой.

Идут они по выставке,
По выставке картин.
Сперва, конечно, Мусоргский,
А сзади Бородин.
Идет себе с бутылочкой,
Вразвалку, как матрос,
Пролог из «Князя Игоря»
Мурлыкает под нос.

А Мусоргский, а Мусоргский,
идет себе едва,
У Мусоргского кружится
чего-то голова,
И краски очень яркие,
И музыка вдали,
И гномики зловещие
Шныряют у земли,
А он такой огромный
И ходит между них
Не то на пять четвертых,
Не то на шесть четвертых
Не то на три вторых.

А Бородин все пшикает,
И каждый новый пшик
Как будто в катакомбах
Чихает проводник,
ползут волы с телегою,
гудит невнятный хор.
То в си мажор, то в фа мажор,
То в соль диез минор.

Идет Модест по выставке,
превозмогая страх.
На стенках разгораются
гнилушки в черепах!
Скорлупки мимо бегают
На тоненьких ногах
И с мертвыми на мертвых
Болтают языках.

На бреющем полете
пикирует изба..
И тут увидел Бородин,
Что дело-то труба.
Что с дозами ошибся
И вообще переборщил.
Ну, в общем, он товарища
Насилу дотащил.

Три дня потом Модесту
Оралось по ночам.
Он записал все нотами
И показал врачам.
А доктор был трепливый,
А газетчик был нахал.
И до сих пор все думают,
Что Мусоргский бухал.

А он бухал не более,
Чем весь другой народ,
И с водки так не вставит,
Вообще другой приход.
И вот мораль истории:
Когда идешь в музей,
Бери экскурсовода,
а не таких друзей.

Бери экскурсовода...
В (...!) таких друзей.

Когда они схватили тебя,
Рядом не было никого,
А если б и были – не ты, но они
Нуждались в защите.
То, что было предрешено,
То, зачем ты сюда пришел,
Совершилось во мраке, среди олив,
Или днем , на улице, все равно,
Уже не уйти и не уклониться,
Alea jacta est. Чаша испита.

Когда они бичевали тебя,
Мерно свершая дневные труды,
Молчишь ты, кричишь ты – им дела нет,
Такая работа…
Когда они бичевали тебя,
И после, когда захлопнулась дверь, -
Они отправились по домам,
А ты остался – во тьме подыхать,
Ты был человеком, которого нет
Для этой субботы.

Когда глумились они над тобой,
Короновали терновым венцом,
Кричали «осанна», и били в лицо,
И встать заставляли,
Вся твоя гордость давно ушла,
Вся твоя слава стала ничем,
Ты был человеком среди зверей,
Или животным среди людей,
И те, кто должны отыскать тебя,
Тебя не искали.

Когда тебя вывели из тюрьмы,
По каменным улочкам, вверх и вверх,
И ржавый от крови присохший хитон,
И скованы руки…
Ты шел, спотыкался, потом упал,
Потом у тебя кто-то крест забрал,
Ненадолго – на выдохнуть и отдать,
И вдруг среди них ты увидел мать.
Она не плакала. Не могла.
…Какие же суки…

Когда тебя положили спиной
И руки прижали с обеих сторон
И боль взорвалась белым огнем
Еще до наркоза,
И крест вознесся как вертолет,
И кто-то кричит, и кто-то зовет,
И преисподняя жадно ждет,
И жало у смерти блестит во тьме…

...На пятой тайне ад отступил.
И хлынули слезы.

Над островом, на котором
Рассвет простирает крылья,
Чайки кричат, кричат день и ночь,
И волна рассыпается пылью,
Стеклянною пылью и белою пеной,
Ио-ио-слушай меня, о, слушай меня!

Там небо синее и ярче сапфира,
И храм, словно сахар, на сколах искрится,
Где древние боги пьют вина из чаши,
И чаша сияет, как древнее солнце,
Из золота белого сковано солнце,
Ио-ио-слушай меня, о, слушай меня!

Там белое, синее и золотое,
И небо рассветное – розовоперсто,
И кряжистой тенью – старуха-олива,
И ветер звенит, как струна на рассвете,
Насмешливый ветер, танцующий ветер,
Ио-ио-слушай меня, о, слушай меня!

Там гордо танцуют и радостно дышат,
Там руки взметают в едином порыве,
Там кольца блестящие и ожерелья,
Там помнят, как нимфы бегут на восходе,
Спасаясь лукаво от мнимой охоты,
И в воды ручьев забегают, босые,
Ио-ио-слушай меня, о, слушай меня!

Однажды останется только сиянье,
И только рассвет над предутренним морем,
И только сиринги заливистый посвист,
И только прилежный напев Филомелы,
Что бьется ручьем над серебряной рощей,
Ио-ио-слушай меня, о, слушай меня!

А кровь твоя станет пурпуровой нитью
И ляжет на камни мотком драгоценным,
А сердце твоё встрепенется и вспыхнет,
а в сердце твоем запоёт Филомела,
И все обновится, и прежним не будет,
Останутся только седые оливы,
И синее небо, и пляшущий ветер,
Ио-ио-слушай меня, о, слушай меня!

После суточного дежурства
В голове все неплотно и пряно,
Впрочем, сон сегодня не светит -
У Рамона другие планы,
Кофе? Нет, уже не поможет.
Половина десятого, Боже!

Первая тайна – святое Твоё Воскресенье…

Брат Рамон распрощался со всеми,
Он влезает в цивильное срочно
И… опаздывает на мессу.
На интроит, если быть точным.
Старый клен во дворе алеет…
Ну… попробуем. Вдруг успею?

Тайна вторая – Господнее Вознесенье…

После суточного дежурства
День вокруг дрожит и смеётся.
Брат Рамон торопится в церковь,
Тротуар под ногами гнётся
И плывёт с колокольным звоном…
Слышишь колокол? Это к драконам!

Третья тайна – Сошествие Духа Святого,
Чудо Господня огня – обновление снова!

"Аллилуйя" горит свечами.
Льёт рекою Божие Слово.
У Петра на связке с ключами
Ключ скрипичный и ключ басовый.
Пётр смотрит хитро и устало.
Хор летит в небеса хоралом.

Тайна четвертая – горькая радость Успенья,
Смерть и рожденье – в одно и то же мгновенье.

После мессы – воскресный рынок.
Брат Рамон покупает яблок.
Мир качается, мир ликует,
Мир летит, как медный кораблик.
Мир блестит, как стеклянные бусы, -
У ночных дежурств свои плюсы.

Пятая тайна – Венчанье Небесною Славой.
Дева, прими эту землю и правь ей по праву!

Мир колеблется, рынок дышит,
Голосит, пристаёт, лукавит.
Брат Рамон ничего не слышит.
Всё сливается в общем AVE!

Псы в эту ночь ушли удивительно рано.
Вообще-то еще две недели до полной луны,
Я понимаю:
Не летать, когда небо отперто, попросту странно,
Недоброй охоты вам, твари с той стороны.

Двор неблагой во всей красе выступает,
Серый туман, красные всполохи, иней и ломкий лёд.
Мох под ногами
Темные воды болота сквозь мох следы заполняют,
Не вынешь, не высушишь, могут, правда, и вылакать…
Ну уж тут как пойдет

Я с другой стороны. Тут другое и все по-другому.
Я гляжу, как безногий глядит в открытую дверь.
Я вижу, как мой побратим выходит из дома,
Запирает квартиру, на плечи вскидывает рюкзак, поправляет свои инструменты,
На поезд бы не опоздать теперь…

Я с другой стороны. Я слышу, как там, в деревянном зале
Поют, и смеются, и пиво разносят, и жарят хлеб с чесноком…
Я слышу вас, вижу вас. Каждый отзвук меня и ласкает, и ранит,
Как бархат, увитый вкруг старой стали…
А впрочем – чего и ждать…
Я люблю свой случайный дом.

Через две недели вспыхнет Луна над сумрачными полями
Волн, глубоких и тихих.
Кто знает, глядишь и войду.
Тут все по-другому. Тут и смерть по-другому, как объяснить, не знаю,
У меня порой пропадают слова.
Не беда. Будет нужно – найду…

Здесь другой отсчет – и боги другого племени,
Я уже узнаю их, когда мимо них прохожу, раскланиваюсь на бегу.
А вот как, пожалуй…
В память о черном Самайне, я подарю Гекате и Матери Черной Кибеле
Гекатомбу, достойную места и времени,
Знак вежливости от чужака,
Сожгу пустое яйцо деревянное на пустынном морском берегу.

И плеснув на песок вина из глиняной чашки,
Зачерпнув из моря предзимнего,
Буду пить в вашу честь, мои дорогие,
Поименно, как и всегда…
Холм засияет. Самайн приблизится.
Над морем встанет предивная,
Золотая, приветная, трепетная звезда.

мой доктор глядит на меня
с печальною неприязнью,
он видит меня насквозь,
радости в этом нет.
Что же это, говорит он,
снова демоны дразнят?
Опять до утра не спите?
Опять встаете чуть свет?

Таблетки пьем? Ну понятно...
Работа?.. Ну как обычно.
Постельный режим был прописан...
Соблюдали? Полноте врать.
Он заполняет карту
почерк прямо отличный.
Он говорит: Дайте руку
Буду вам пульс считать.

Он говорит: вы, кажется,
к нам серьезно очень хотите.
У меня в голове закипает
желто-серая круговерть
Стены поплыли задумчиво
Тошнит, не хватает воздуха.
Док, извиняюсь заранее.
Я всё понимаю правильно?
Вы действительно - смерть?

Он отвечает буднично,
как будто ему плевать:
Вообще-то нет, но, вы знаете...
Можно и так сказать.

В той непонятной бездне,
В которой движутся люди,
В тёмных провалах между
Телами, речами, сном,
Если кого ты любишь…
…о господи… если любишь.. .
…о боже… не отпускай его,
благослови его в сердце своем,
думай… думай о нем.

Думай о нем с улыбкой,
Думай о нем с тревогой,
с нежностью, незаметно скользящей
В общем подборе слов.
Это нить и травинка,
Это маяк и якорь,
Всё, за что можно держаться, -
такая у нас любовь.

И она проливается в небе,
ливнем метеоритным,
Высветляя неясный контур того,
Кто во тьме кромешной стоит.
Если ты был любимым
О боже… хоть бы минуту…
О господи… тот, кто любил тебя –
Даже предавший, даже забывший,
Но все же когда-то любивший тебя, -
Он тоже метеорит…
Что бы ни было, как бы ни обернулось -
эта искра в небе летит...

И звездная пыль над твоей головою лилией райской горит.